«Вы все здесь мрази!», выведет из себя бедную девочку — наверное, у него задача такая. Прошел час, другой, третий, а Насти все не было. «Не иначе уже расстреляли!» — нервно хихикали мы.
Настя появилась перед самым отбоем. В кабинете начальника СИЗО она провела пять часов. Выглядела уставшей.
— Настя, ну что? Он сильно тебя достал? — начали мы тормошить сокамерницу.
— Да я вообще не понимаю, чего он хотел! — нервно смеялась Настя. — Он предлагал мне уехать за границу со спецзаданием!
— С каким еще спецзаданием?!
— Ну он говорил: «А хотите, мы вас выпустим на пару дней, организуем коридор на границе, а потом объявим, что вы сбежали? А вы езжайте куда хотите: хоть в Литву, хоть в Америку. Вам за границей тут же предоставят убежище. Мы обеспечим вам отличный старт: политзаключенная, жертва кровавого режима — словом, вам кинется помогать весь Запад. И мы тоже будем вам платить. Будете выполнять наши задания — и получать деньги и отсюда, и от Европы со Штатами. Классная идея, не правда ли?»
— И что, пять часов он тебя уламывал?
— Да нет, еще фотографии в мобильном показывал — он там в Оружейной палате и в каких-то закрытых для посетителей покоях Кремля — в окружении фээсошников. И рассказывал про свою службу в армии. И вообще нес всякую ерунду. Как будто ему просто нечем заняться, и он от нечего делать решил со мной поболтать. Домой ему, что ли, не хочется?
Сокамерница Лена предположила: может, Настя просто понравилась Юмбрику, вот он и не хотел ее отпускать и распускал павлиний хвост, рисуя перспективы получения денег отовсюду? Настя действительно красавица, похожая на Сальму Хайек. С ней флиртовали даже вертухаи. Но пять часов пустого трепа для начальника тюрьмы — все-таки слишком демонстративная трата времени. Конечно, никто всерьез не поверил в историю с побегом и разведкой. Так что мы оставили себе самую простую женскую версию: Настя нравится начальнику СИЗО. А что? И не такое в истории бывало.
Ночью, после отбоя, снаружи послышался неясный шум. Лена сонным голосом прокомментировала: «Пьяный Юмбрик в кормушки бьется, Настю ищет».
Позже он говорил: «Моя задача — посеять в каждом из вас сомнения. Чтобы вы начали сомневаться в самих себе, в своих соратниках, в своих сокамерниках». Возможно, это было даже правдой.
С «экономистами» Юмбрик не общался — только с политическими. И нас с Настей вызывал к себе по три-четыре раза в неделю. Наливал чай и вел неторопливые беседы. Тот первый наезд на Настю, хихикая, комментировал все так же: «Да это ж я по-отечески! Воспринимаю Настю как дочку, вот хочу ее перевоспитать и замуж выдать. Например, за выпускника академии МВД».
— А если Настя перевоспитается и будет готова выйти замуж, ее выпустят? — спрашивала я.
— Конечно! Но вот только замуж не за Дашкевича — это обязательное условие.
Дмитрий Дашкевич — друг и соратник Насти, лидер «Маладога фронта», — на площади не был. Он сидел в жодинском СИЗО с 17 декабря. Его, как любят говорить кагэбэшники, «превентивно изолировали». Но после разгона акции и массовых арестов тех, кто вышел на площадь, Дашкевича почему-то не освободили, а предъявили обвинение. Будто бы он вышел из дома и кого-то избил — почему-то гвоздодером. Все время, пока мы с Настей сидели в одной камере, она беспокоилась не о себе, а о Дашкевиче: «Вот если бы я знала, что он на свободе, я бы, честное слово, вообще спокойненько сидела». Но «спокойненько» посидеть Насте не довелось. Она вышла из тюрьмы в конце февраля. А весной Дмитрию Дашкевичу дали два года лишения свободы и отправили в колонию.
Кстати, у самого Дашкевича когда-то был роман со студенткой академии МВД. Конечно, девушку исключили за связь с врагом народа. Она благополучно уехала в Польшу. А Настя замуж за Дашкевича в то время и не собиралась. Правда, и выпуск-ники академии МВД вовсе не являлись ей в девичьих грезах. Но Юмбрику она регулярно сообщала:
— Всё, я уже перевоспиталась и хочу замуж! Пора меня освобождать! Я об этом и «бабушке» сказала.
— Какой еще бабушке?
— Ну, будто вы не знаете!
«Бабушку» сокамерницы показали мне сразу после водворения в СИЗО. В пожарный извещатель на потолке, прямо над входной дверью, вмонтирована видео-камера, сказали они. Так что в камере все записывается. И в правилах внутреннего распорядка было написано, что в камерах может вестись аудио- и видеозапись. Кто назвал эту хрень «бабушкой» — не знаю. Но мы активно с ней общались, как один из персонажей «Нашей Раши» — с телевизором.
— Бабушка! — кричали мы. — Ты что, не видишь, Настя готова выйти замуж! Выпускай ее. Бабушка, ты что, еще не врубилась, что мы не организовывали никаких массовых беспорядков? Так какого черта ты нас здесь держишь?!
А если кому-то из нас приходили плохие вести (хороших, к слову, в тюрьме не бывает) — отказ в удовлетворении ходатайства, продление срока содержания под стражей, — мы грозили кулаком «бабушке» и кричали: «Бабушка, ты старая, потрепанная, выжившая из ума блядь!»
Когда Юмбрик узнал про «бабушку», он долго хохотал: «А представляете, вдруг окажется, что никакой видеокамеры там нет, и вы все это время разговаривали с пожарным извещателем?..»
Мы в извещатель не верили. А вот в «бабушку» — очень даже. И потому на всякий случай писали друг другу записки, когда хотели обсудить что-то, не предназначавшееся для «бабушкиных» ушей.
Всякий раз я спрашивала о муже. «Не переживайте, — отвечал Юмбрик, — он в хорошей компании. Соседи по камере у него приличные — взяточники, казнокрады, мошенники». И вообще, часто с гордостью повторял он, народ здесь собрался достойный: или коррупционеры, или революционеры, не то что в тюрьме на Володарского. Только один маньяк-убийца каким-то образом затесался в СИЗО КГБ. «Это нам прокуратура подсуропила», — вздыхал Юмбрик. Но маньяка в скором времени увезли на психиатрическую экспертизу.
Нас с Настей сокамерницы просили выступать в качестве переговорщиков с начальником, потому что нас он вызывал часто. «Девочки, спросите, когда вернут телевизоры? И пусть вернут то, что из посылки забрали. И еще: завтра отоварка, пусть разрешит нам всякие запрещенные вкусности: сыр, шоколад, конфеты, зефир…» После изменения правил и резкого сокращения списка разрешенных продуктов до сухарей, сушек и копченой колбасы наши родственники еще некоторое время присылали всем любимые вкусности в посылках. Естественно, оттуда их благополучно изымали и приносили нам бумажку об изъятии, на которой нужно было расписаться. Однажды дошло до смешного: дежурный через кормушку сообщил Насте: «Вам тут пришла посылка, только я вам ее не отдам. Изъято всё. Распишитесь».
— Где-то я уже это слышала… — задумалась Настя.
— В Простоквашине! — напомнила Лена. — Считай, что к тебе приходил почтальон Печкин!
Вечером Настю вызвал Юмбрик, и она пожаловалась на то, что осталась без посылки.
— Так напишите заявление на мое имя! — посоветовал он.
Настя написала заявление: «Прошу вернуть мне изъятые продукты». Начальник поставил резолюцию: «Вернуть немедленно!» А вечером мы пировали. Кроме любимых сладостей, которых так не хватает в тюрьме, в посылке были четыре банки разных соусов — соевый, тартар, острый и еще какой-то с ананасом. Это была едва ли не главная наша радость за все время, потому что даже безвкусные тюремные макароны или картошка при добавлении хоть капли острого соуса обретали вкус и переставали быть просто казенной пайкой. От этих пластмассовых баночек веяло свободой, возможностью выбора, запахом нормальной жизни. С тех пор вся наша камера писала домой: «Все, что не принимают в передачах, присылайте в посылках». А Лена и Света, поначалу опасавшиеся нас — кто его знает, какие еще лишения, кроме отсутствия телевизора, ждут их из-за вынужденного соседства с «политическими», — отныне радостно потирали руки: «Нет, ну как нам все-таки с вами повезло!»
Подписывая очередное заявление, Юмбрик вздыхал: «Ну вот, снова я иду у вас на поводу. Вы, девушки, из меня веревки вьете. Скоро, боюсь, у меня неприятности возникнут». Кстати, когда в конце января камеры обходил прокурор по надзору и спрашивал, есть ли жалобы на администрацию, Настя звонко отрапортовала: «Толькi падзяка!» Потом начальник говорил нам: «Из-за вас меня прокурор вопросами замучил: «И что, интересно, вы такого для них делаете, что они вам так благодарны?..»
Не знал прокурор, что любая несанкционированная шоколадка воспринималась нами как тяжкая выигранная битва. И всякому, кто нашей победе над правилами внутреннего распорядка способствовал, мы были благодарны.
