- Как Вы относитесь к телетеатру и к тому, что Ваш спектакль будет показан по телеканалу «Культура»?
- К телетеатру я отношусь как к одному из видов творчества, и я очень рад, что мой спектакль «Отцы и дети» будет показан по телеканалу «Культура». А телеверсии – это единственная попытка зафиксировать самое эфемерное искусство – театр. Другое дело, что, наверное, телеверсия никогда не передаст живой театральной энергии, хотя и будет бесконечно пытаться приблизиться к этому. Тем не менее, она очень ценна, потому что дает внятное представление о том, что был или есть тот или иной спектакль.
- А задумка режиссера в телеверсии сохраняется? Или это отличный от изначального спектакля продукт?
- Все-таки, это отдельный продукт. Конечно, он имеет прямое отношение к изначальному спектаклю, это не телетеатр, не специальная телепостановка. Но он живет по другим законам и требует несколько другого подхода, чем просто запись спектакля. Включаются дополнительные методы воздействия на зрителя, - существует возможность монтажа и выбора планов.
- А как восполнить утрату прямой связи со зрителем?
- Крупные планы вполне справляются с этим, позволяя установить более интимную связь с аудиторией, чем даже в оригинальной постановке.
- А Вы сами смотрите телеспектакли?
- Смотрю, если мне интересно сверить свое живое впечатление с тем, что происходит на экране. Или те спектакли, которых я вживую не видел.
«ТЕЛЕВЕРСИИ – ЕДИНСТВЕННАЯ ПОПЫТКА ЗАФИКСИРОВАТЬ САМОЕ ЭФЕМЕРНОЕ ИСКУССТВО – ТЕАТР»
- Какое у Вас ощущение от состояния современного русского театра?
- Вполне бодрое. Здесь нечего растекаться мыслью по древу, я не сторонник сетовать по поводу того, в каком состоянии находится театр. Он живой, он функционирует, в нем появляется что-то новое. Глупо требовать ежемесячных шедевров – ни в одном виде искусства это невозможно. А в театре появляются новые вещи, новые актеры, и это самый внятный показатель того, что театр живет.
- У Вас уже есть свои актеры? Те, кого Вы непременно пригласите в каждый свой новый спектакль?
- Я приглашаю только при условии, что тот или иной актер подходит на эту конкретную роль. И я никогда не зову в новый проект только потому, что уже работал с этим человеком, и мне с ним было хорошо и интересно. Я буду рад его пригласить, только если он будет нужен в проекте. И это притом, что почти со всеми актерами, с которыми я работал, у меня устанавливались очень хорошие отношения. И со многими я хотел бы продолжать работу, но над материалом, который будет им интересен, полезен, необходим, и к которому они сами будут подходить.
- Вы, кстати, сторонник импровизации или жесткой диктатуры в работе с актерами?
- Я равнодушно отношусь к тому, приносят актеры что-то свое или нет. Более того, я против актерских «приносов». Мне это не очень интересно. Я заранее представляю себе, что хочу увидеть, и мне ценнее, если люди могут довериться моему представлению о них, в том числе и о том, что им хорошо, а что плохо, что им идет, а что – не идет. Поэтому люди должны меня слышать и уметь мне подчиняться - это самое главное. А уж если им хочется что-то придумать и свое какое-то творчество привнести, что ж, пусть попробуют.
- Кто-то из критиков определил Вашу тему как тему ужаса в быту. Вы с этим согласны? Ваши спектакли вообще привязаны к быту?
- Наверное, нет. Это, конечно, очень мило – «бытовой ужас» и прочая терминология, но присутствие быта в постановке обусловлено либо эстетикой конкретного спектакля, либо профессиональными задачами освоения бытового пространства режиссером. Между прочим, это очень непросто – сделать так, чтобы в спектакле был быт, это одна из самых сложных задач. К этому приходишь не сразу...
Кажется, что сцену проще застроить бытовыми вещами, а выпустить людей на пустую сцену - сложнее, но на самом деле все наоборот. Вывести актеров на пустую сцену гораздо проще, чем на плотно застроенное пространство.
Но я не отношусь к своим спектаклям как к «плевку в вечность». Я, скорее, реализую какие-то конкретные профессиональные задачи. Сегодня это бытовая русская драматургия, завтра – европейская экзистенциальная вещь. Это мои учебные задачи, не более того.
- В «Много шума из ничего» Вы перенесли действие из средневековой Италии в Европу времен второй мировой войны. В «Отцах и детях» тоже есть определенные временные сдвиги. Это намеренный прием? Игра на архетипах?
- Это продиктовано каждой отдельной пьесой. Я всегда говорил, что у меня нет никакой эстетики, философии, принципов. Я делаю то, что в данную секунду я считаю нужным, полезным, важным, раскрывающим смысл того, что я хочу сказать. Наверное, у меня есть свойственные мне приемы. Есть определенная насмешливость, определенная склонность к гэгам, к черному юмору. Но как только я понимаю, что это становится назойливым приемом, что это узнаваемо, что меня можно на этом поймать, я стараюсь бежать от этого.
- А почему? Разве это плохо, когда режиссера узнают? Разве режиссер не должен иметь свой почерк?
- А что такое почерк? Разве того, что я ставлю этот спектакль, недостаточно? Зачем вырабатывать свой почерк, специально об этом заботиться и думать об этом? По-моему, то, что ты в чем-то проявишь себя - вещь чуть ли не физиологическая. Так или иначе она все равно вырвется наружу. Даже в том, что ты бежишь от стилей, уже проявляется твоя индивидуальность. Поэтому единственная радость – пытаться все время не затвердеть в чем-то, не сесть на своего конька, не использовать одно и то же, пусть даже в двух спектаклях подряд.
- Вот Вы бежите от стиля. А от репертуара? Почему Вы решили поставить «Отцы и дети»?
- Это сумма производственных задач и обстоятельств.
- Насколько конкретный театр, в котором ставится спектакль, корректирует замысел режиссера? Вам приходилось как-то подстраиваться под «Табакерку»?
- Конкретизирует существенно. Театр – это обстоятельства, в которых ты ставишь спектакль, в том числе атмосфера театра, его эстетика, его предыдущие диалоги, его предыдущая история. Это учитывается точно так же, как и размер сцены. Но с «Отцами и детьми» произошло так: я решил, что я сделаю то, что хочу сделать. Если это будет принято, мы продолжим работать с театром. если не будет – ну, что ж…И когда мы это сделали, Табаков это принял легко, сразу и безоговорочно. И выяснилось, что он человек широких взглядов. Поэтому с «Отцами и детьми» была сознательная игра: я пришел в этот театр такой, какой я есть, не пытаясь подстраиваться под его предыдущую эстетику, его идеологию. Я пытался сделать так, как я понимаю, чувствую, хочу и так, как мне это нравится.
- А потом, в «Старшем сыне», тоже не было компромисса?
- В «Старшем сыне» я уже вполне был свободен от некоей ответственности от предыдущей истории театра. Я просто делал то, что мне было интересно делать с этой пьесой.
